Фарбрика - Страница 54

Потому братья никогда не задерживаются на одном месте. Они преступники номер один внутренней вселенной; даже паразиты, на уничтожение которых запрограммированы церберы, меркнут в тени славы братьев Сикорски. Впрочем, братьев это нисколько не тяготит. Их практичные натуры далеки от метафизических исканий, которыми мы в «Кшаникаваде» занимаем свой досуг. По примеру Дайнзина братья освоили медитацию, но весьма поверхностно и неряшливо. Проигнорировав совершенство музыки струн и шёпот квантового порядка, они обратили свою перцепцию на иные фронты. Отлучённые от роя и лишившиеся предназначения, братья нашли себя в оппозиционной деятельности. Ничего такого, что могло бы навредить. Никакого сепаратизма и прочих штучек. Знамя Сикорски – осведомлённость. Точное, объективное и практичное знание, почерпнутое не из зыбкой (с их точки зрения) ноосферы, а путём скрупулёзных исследований внутренней вселенной.

Роскошь полной информированности недоступна даже ассемблеру, а братья, между тем, достигли на этой ниве определённых успехов. Scientia potentia est, как говорил незабвенный лорд Бэкон.

Строго подчиняясь постулату «Noli nocere!», Сикорски тем не менее ухитрились раскинуть по всей внутренней вселенной сеть детекторов, датчиков и всевозможных дублирующих систем, благодаря чему информация стекается к ним отовсюду. В том числе – информация о плановых рейдах церберов.

Так что, несмотря на тщательность, с которой церберы перцептируют нашу скромную обитель, никаких признаков Сикорски они, разумеется, не находят. Некоторое подозрение вызывает у них разве что малыш Дэйви, но, оценив его полнейшую коммуникативную непригодность, церберы покидают «Кшаникаваду».

Я думаю: не приведи создатель жить в последние времена, когда церберы переключат своё неусыпное внимание на таких инвалидов, как мы: Обрэй Мак-Фатум, Дайнзин, Е. Онегин или Дэйви.

Очевидно, общение с ноосферой не прошло для меня даром, потому что мысль эта становится едва ли не пророчеством.

– 4

Благодаря скудной родовой памяти, в просторечии именуемой программой, я знаю, чего лишён на этом уровне бытия.

В мгновения, свободные от медитаций, я переживаю бесчисленное множество событий, в которых принимают участие мои валидные собратья. Часть меня по-прежнему крепко сцеплена с роем и каждым фабрикатом в нём:

– я швея: ловко штопаю манипуляторами прохудившуюся стенку капилляра;

– я паук: плету мембранную сеть в помощь тромбоцитам;

– я пастух: инспектирую баланс бактерий;

– я гонец: передаю по эстафете срочное сообщение для ассемблера;

– я один из миллиардов фабрикатов и все они одновременно.

Мой дар и моё проклятие.

Не имей я этой тончайшей связи с роем, меня, Обрэя Мак-Фатума, не существовало бы вовсе – в физическом воплощении, разумеется. Идеальный Обрэй по-прежнему длил бы своё абстрактное существование в ноосфере, становясь всё более полновесным каждый раз, когда очередной читатель споткнётся о его имя в журнальном списке.

С другой стороны, эта моя многомерность, это вечное жужжание чужих подвигов не только вредит медитации, но и внушает жесточайшую тоску, которая зовёт, зовёт, зовёт. Переступить черту, прыгнуть на ближайшую актиновую скоростную, позволить внутриклеточному движению разнести меня на мельчайшие частицы, которые тотчас будут подобраны вездесущими щупами родного ассемблера, чтобы из тех же деталей создать полноценного героя взамен обездвиженного и никчёмного Обрэя Мак-Фатума, меня. Эта тоска – инстинкт, программа; смысл её – обеспечить максимальную эффективность функционирования роя.

Будь я валидным фабрикатом, с радостью принёс бы себя в жертву этой самой эффективности. Но я инвалид. Возможно, радость самопожертвования хранится непосредственно в фуллереновом двигателе, которого мне при сборке не досталось.

Порция электролита и медитация помогают отрешиться от физического мира и окунуться в ноосферу; ноосфера принимает меня в свои ласковые объятия, спасает от тоски и танатоса. Перенастраивает перцепцию, прибавляя к привычным электромагнитным и химическим свойствам обыденного мира новое измерение – воображение.

И я пользуюсь этим подарком на всю катушку.

Словно ребёнок, получивший доступ к самой большой библиотеке диафильмов про жизнь взрослых, примеряю на себя и своих товарищей роли и костюмы с любимых плёнок.

Друга моего, Е. Онегина, я перцептирую как высокого нервного брюнета в модном пальто, один из рукавов которого пуст и прихвачен к талии поясом; вечно хмурого, с повадками аристократическими, но слегка неуверенного в себе.

Себя воображаю неуклюжим толстяком в инвалидном кресле с проржавевшими колёсами. Малыш Дэйви – аутичный подросток, очень бледный; непослушная светлая чёлка падает на глаза, один из которых глубоко чёрен, другой – прозрачно-голубой. Дайнзин – разумеется, лысый старик в оранжево-бордовом кэса. А братья Сикорски – мрачные близнецы-механики в комбинезонах, измазанных машинным маслом; очки-гогглы и ковбойский платок скрывают лицо старшего; у младшего лицо открыто: очки вечно задраны на лоб, платок стянут на шею; впрочем, я могу их путать.

Друг мой Е. изучает ноосферу тщательно, последовательно и вдумчиво. Он, полагаю, прочёл книг больше, чем любой из живущих ныне или живших в прошлом наших создателей. Если прибавить к этому книги, ещё не написанные, но уже усвоенные и осмысленные Онегиным, сложно не согласиться, что недомерок Е. – самое начитанное существо в обеих вселенных.