Фарбрика - Страница 48

Разумеется, Аркадий посещает психолога. Психолога зовут Кармелита Владленовна. Ей сорок пять, она брюнетка, крашенная в светло-рыжий; ведёт блог и читателей своих зовёт исключительно котятками. Кармелита Владленовна, нарушая врачебную тайну, много пишет в своём блоге об Аркадии. Кармелита Владленовна очень подробно описывает каждого из семнадцати енотов, убитых Аркадием за ночь. Она может детально нарисовать все пятна Роршаха, в которые превращаются еноты. Она может рассказать, что видит в каждом из этих пятен. Дело в том, что каждую ночь Кармелите Владленовне снится один и тот же сон. Нетрудно догадаться, что во сне этом скоростной автобус по имени Аркадий одного за другим сбивает енотов, покинутых Козликовым. Кармелите Вадленовне выпала самая непростая роль в этом представлении. Она – шоссе.

Как разорвать эту трагическую цепочку? Кто-то, возможно, порекомендует ночному продавцу Козликову прекратить спать на рабочем месте по ночам – хотя бы до тех пор, пока популяция енотов не восстановится до уровня 1903 года. Но, согласитесь, невозможно человеческому существу запретить спать по ночам, будь это даже Козликов. К тому же: кто сказал, что виноват здесь злополучный Козликов? Разве он раз за разом запускает эту нелепую цепочку убийств?

Такова человеческая природа, искать виноватого там, где найти его проще всего. Между тем, виноватец притаился в третьем абзаце нашего поучительного рассказа. Он спрятался за обыкновенным и с детства знакомым словом. Страшный человек покупатель, кто он? Ответ прост и пугающ.

Заходя в магазин, звеня дверным колокольчиком, читатель, помни, что, возможно, именно ты убиваешь сейчас не менее семнадцати енотов.

Пинхол

Потребуются самые обыкновенные вещи: спичечный коробок, чёрный скотч, желатин, нашатырь, кислая соль, пять граммов ляписа.

Кто виноват? Луи Дагер? Священник Гудвин из Нью-Арка? Или рочестерский страховщик Джордж Истман? В конце концов, именно камерой Истман-Кодак я стёр полмира и Наташу.

Карандашом я пишу на белой стене их имена. И в каждом имени мой лечащий врач видит симптом dementia praecox. Я одержим именами людей, стёртых из истории.

В тысяча восемьсот четвёртом, придавленный декорациями, погиб Дагер (короткая заметка в «Le Gazette»). Ганнибал Гудвин стал путешественником и без вести пропал в Чили (две строчки в мемуарах фон Бибра). Об Истмане вовсе не осталось никаких записей и воспоминаний.

Это моя вина.

Моя и маленького плёночного Кодака, который подарила мне Наташа.

До того дня я не брал в руки фотоаппарат. Иррационально боялся фотографировать, считая это редким типом социофобии.

Но Наташа.

Она сказала: сфоткай меня на фоне Гранд-Каньона.

Я слишком любил её, чтобы отказать.

Щёлк.

Не стало Наташи, вместе с ней исчезли каньон и река Колорадо.

Вторым кадром я стёр толпу японских туристов с фотоаппаратами и кладбище трицератопсов, занявшее место каньона.

Фотографируя, я уничтожал понятия. Мою любимую. Всех японцев. Все фотоаппараты на свете.

Смесь из желатина, нашатыря, кислой соли и воды следует нанести на внутреннюю поверхность спичечного коробка. Через некоторое время можно добавить слой растворённого ляписа. Я делаю это ночью, на ощупь. На руках и одежде останутся коричневые пятна. Мне всё равно.

Как сфотографировать себя в мире, где нет ни одного фотоаппарата?

Дождаться утра. Спичечный коробок заклеен чёрным скотчем. В крышке я вырезал аккуратное отверстие. Мне разрешены прогулки, и я иду в сад. Нужно много солнечного света, чтобы коричневый квадратик ляписа превратился в мой портрет.

Я не появлюсь на свет, не вырасту в нелепого сутулого хиппи, не познакомлюсь с Наташей и не сфотографирую её.

Мне нужно сидеть неподвижно десять минут.

Тот, кто делает луну

Отто Францевич притворил за собой дверь подъезда. Гошенька тем временем уже облаивал голубей и Паю, черепахового окраса кошку Антонины Никитишны.

Соседка сидела здесь же, на лавочке, и по обыкновению дремала, кротко улыбаясь своим снам. Отто Францевич с минуту любовался старушкой, вспоминая волнующие эпизоды полувековой давности. Потом гаркнул что было сил:

– Не спать!

От звука его на удивление мощного голоса задрожали стёкла в окнах первого этажа и разлетелись в стороны голуби, прежде ловко игравшие с Паей в салочки. Антонина Никитишна продолжала невозмутимо посапывать. Она была глуха как пень.

– Гошенька! – позвал пса довольный своей выходкой Отто Францевич. – Пойдём.

И, задорно размахивая старомодным портфелем, направился в сторону городского сквера.

Гошенька послушно затрусил следом.

Отто Францевич был из тех стариков, которые проводят в сквере столько времени, что становятся неотъемлемой частью пейзажа.

Отто Францевич приходил сюда каждый день. Устраивался на скамейке под ветвистым клёном, разворачивал пожелтевшие листки «Вестника Н.» за семнадцатое октября 19… года, надевал очки (которые тотчас сползали на самый кончик носа) и начинал вдумчиво читать.

Примечательно, что всякий раз Отто Францевич читал эту истрёпанную газету как будто впервые. Очень искренне смеялся над разделами экономики и спорта, делался мрачным, пролистывая некрологи.

Мягкий солнечный свет играл в разноцветных листьях и точными мазками настоящего художника вносил в картину дня ту прелесть, без которой не бывает шедевров. Эти мелкие детали – отсвет здесь, отражение там, – казалось бы, что они могут изменить? Но стоит убрать их – и краски поблекнут, а то и вовсе исчезнут. Время от времени Отто Францевич отвлекался от чтения и с гордостью, словно творец, разглядывал окружающий мир.