Фарбрика - Страница 41

Но когда-нибудь она всё поймёт.

Башня

– Храни тебя бог, – говорит Анька всякий раз, когда мы расстаёмся хотя бы на час. Это ужасно глупо и смешно, и она сама знает, что это ужасно глупо и смешно. Но такова Анька. Упрямая и суеверная.

Она могла бы сказать проще:

– Береги себя.

Пафоса меньше, а суть та же.

Анька маленькая и тощая, волосы у неё рыжие, стрижены коротко. Ногти разноцветные, руки исцарапаны. Анька лечит кошек, а кошки отвечают ей взаимностью.

Обычно это пустые слова: никогда прежде я так не любил. Люди набиты пустыми словами, в их головах шумным эхом пляшет пустота.

Я – другое дело.

Любовь странная штука. Из-за неё ты готов делать глупости, зная совершенно точно: это глупости.

– Ты стал бледен, – говорит Анька. – Покажись доктору.

Мне не нужен доктор. Мне нужно найти Башню, которая снова проросла и, кажется, успела глубоко пустить корни в моём мире. Я чувствую, как этаж за этажом тянет она ко мне свои тёмные объятия.

Я должен её уничтожить.

Я должен ехать на Урал. Лететь в Пхеньян. Спуститься на дно Марианской впадины. Где-то там притаилась Башня.

Вместо этого я иду к доктору.

Доктор смотрит на меня слишком серьёзно. Я знаю этот взгляд. Эти попытки заполнить пустоту. Серьёзными намерениями и поступками. Важными вопросами и событиями.

Людям неведомы настоящие проблемы.

Никому из них не приходится нести на плечах целый мир. Никому из них не приходится жить в мире, который сам же несёшь на плечах. Кое-что понимал только сумасшедший старик Гёдель.

На самом деле он понимал слишком много. Мысли его скрутились резными арками и лестничными пролётами, проросли каменными стенами сквозь ткань моего мира, разрушая всё на своём пути.

Я убил Гёделя.

За тысячелетия нашего знакомства Башня сделалась хитра и коварна. Стоит мне ослабить внимание, она пускает корни в самом неожиданном месте. Где-то в Месопотамии до сих пор тлеют глубоко под землёй её руины. В Нью-Йорке и под Москвой, в мёртвом сознании Гёделя, в сожжённых и недописанных книгах. В литографиях Эшера. В токкате и фуге ре-минор Баха.

Доктор смотрит на меня слишком серьёзно.

– Ваше сердце, – говорит он. – Никогда такого не видел. Пожалуй, я напишу диссертацию.

Мой мир полон иронии. Человек встречается с богом, но способен заметить только дефект его митрального клапана.

Доктор протягивает мне снимок МРТ. Руки его дрожат.

Моё сердце белыми линиями прорезает черноту плёнки.

Оно изрыто окнами и бойницами. Путаные лестницы и искажённая перспектива многоярусных залов, ордерные аркады и травертиновые стены.

Всё это сплетается в торжествующую щербатую ухмылку Башни.

Лёд

(Суббота, сейчас)

Собачка нашлась на полу под старым рассохшимся креслом. Фарфоровая, серая от пыли и неряшливых клочьев паутины, она печально смотрела на Койота. Собачка вросла в этот угол. Всем своим видом она как бы говорила: пройди мимо.

Койот поднял собачку, осторожно протёр рукавом, завернул в носовой платок и положил в карман.

Похоже, больше здесь ничего не осталось. Пора уходить.

Дом давно был настроен к нему враждебно, Койот это отлично чувствовал. Всякий раз он обещал себе, что завяжет. Прикасался к стенам и шептал Дому: я не вернусь.

Теперь уже точно, усмехнулся Койот.

Он оглянулся на лестницу, под которой пряталась дверь в подвал. Оттуда доносился едва слышный шорох.

Койот подошёл ближе. Старые половицы при каждом движении противно скрипели.

Шорох приблизился. Ш-ш-ш. Койот отпрянул, вжался в пыльную стену.

(Одиннадцать лет назад)

Ту зиму Койот провёл в своей комнате – ноябрьская простуда в декабре обернулась воспалением лёгких. Выздоровление пришло вместе с весной, и однажды утром восьмилетний Койот понял, что больше не может оставаться дома. Вообще-то он был послушным ребёнком, но в тот раз случился сбой. То ли зима была слишком длинной, то ли весеннее солнце слишком ярким, то ли в самом Койоте что-то неуловимо поменялось за эти долгие месяцы. В понедельник он проснулся с мыслью: сегодня особенный день. Койот не помнил своего сна и минут пять сосредоточенно хмурился, пытаясь за хвост поймать ускользающее ощущение чуда, которое смутным воспоминанием маячило на краю сознания. Сон вспомнить не удалось, но настроение от этого не испортилось.

Койот вышел к завтраку с улыбкой.

Мать Койота давно разучилась улыбаться, а к улыбкам окружающих относилась настороженно, зная, что за ними всегда прячутся неудобные просьбы, фальшивое сочувствие, искренняя подлость. Но Койот улыбался так же ярко и честно, как солнце за окном. Мать Койота запомнила эту улыбку на всю жизнь. Как старую фотографию, она сохранила её в памяти и изредка любовалась ею даже после того, как выгнала Койота из норы и запретила себе вспоминать о нём. Она так и не узнала, что именно в этот день Койот изменился. Что эта улыбка была первым камнем большой лавины.

Койот отправился на прогулку, едва мать ушла на работу.

Он шёл, не думая о маршруте. За зиму Койот успел подзабыть, какое это удовольствие – вот так шагать без всякой цели. Койот не заметил, как выбрался на центральную улицу, которая вела прямиком за город. Он вообще ни о чём не думал, разве что немного о солнце, ветре и о том, что он в общем-то вполне счастлив, а смысл в жизни всё-таки есть.

Потом Койот увидел Дом.

Дом стоял особняком – на холме, недалеко от болота. Улицы спрутовыми щупальцами протянулись к болоту, окружая холм, но город как будто не решался принять его окончательно.