Фарбрика - Страница 73

Первого декабря доктор Христо говорит: весной Ян умрёт. Мая молча отворачивается, а я говорю: спасибо, доктор, и провожаю его до двери. Замечаю, как Ян юркает в свою комнату. Он, конечно, подслушивал.

Мы не обсуждаем это. Стоит начать, горе, запертое в наших с Маей головах, выплеснется наружу и затопит наш маленький стерильный мир. Мая плачет ночью, когда думает, что я сплю. А я не сплю. Я думаю о водороде и кислороде.

Седьмого декабря Мая приносит домой кошку. Ян давно мечтал о кошке. Теперь по вечерам он поёт ей колыбельные.

По ночам кошка тихо, стараясь никого не разбудить, бродит по комнатам. Кошка не знает, что я не сплю. Я думаю о звёздчатых кристаллах и пространственных дендритах.

Мая проводит дни в попытках вернуть в дом хотя бы тень стерильности. Теперь это бессмысленный труд, но она слишком привыкла за восемь лет.

Ян проводит дни на подоконнике, в обнимку с кошкой. За окном дождь. Ян ни разу не видел снега. Последняя настоящая зима случилась задолго до его рождения. Но он не теряет надежды. Спрашивает: а правда, что снежинки исполняют желания?

Я провожу дни в лаборатории, наблюдая, как в чашках Петри растут кристаллы льда.

Ян мечтает о новогодней ёлке. С ароматом. С гирляндами, серпантином, леденцами и мандаринами на ветках. Прежде ему доставался только стерильный, лишённый запаха и жизни пластик.

Тридцать первого декабря Мая готовит салат и сельдь под шубой. Я приношу в дом настоящую ёлку и нахожу на чердаке ящик с игрушками из моего детства.

Кошка смотрит, как Мая и Ян украшают ёлку. А я думаю о том, что моему льду нужен номер. Перебираю числа. Отбрасываю давно не актуальную девятку. Мне нравится девятнадцать. Шестиугольное число, похожее на снежинку.

Когда часы начинают отбивать секунды между старым годом и новым, я вручаю Яну чашку Петри. Шепчу: загадывай. Ян завороженно смотрит на снежинку-девятнадцать. Она не тает и отсвечивает голубым.

А потом Мая выглядывает в окно и кричит: снег! Там действительно снег, и мы, опьянённые этим чудом, выбегаем на крыльцо.

Ян спрашивает: знаешь, что я загадал?

Не говори, а то не исполнится, отвечаю я.

Ветер вырывает чашку Петри из слабых рук Яна, уносит снежинку-девятнадцать в хоровод её двоюродных сестёр. Я наблюдаю за их макабрическим танцем, и мне кажется, что уже весь снегопад отсвечивает голубым. Думаю: Ян загадал, чтобы зима никогда не закончилась.

Я, Крейслауф

1. Лот

Мы смотрим, как суставчатый хвост поезда скользит вдоль здания вокзала.

Лот говорит мне:

– Это гнилое место, парень. Здесь нет жизни.

Он прав. Но я не хочу сегодня такой правды, я прячусь от неё в спокойствии моего маленького мира, в мягких вечерних красках. Прячусь в тёплых полосках кота, который сидит на вокзальной скамейке. В воспоминаниях о детстве.

Детство видится мне теперь в ностальгическом свете. Жизнь тогда была простой и понятной. Как стена, в которой я – только один из миллионов кирпичиков. Но это была надёжная, прочная и очень толковая стена, обещавшая будущее. Настоящее. Героическое.

Идём по узкой кривой улочке. Некогда разные, фасады давно уже осыпались, сравнялись в цвете, как это случается с вещами и людьми, много лет живущими рядом. Закат забрызгал стены и небо своей игрушечной кровью. В просветах брусчатки ютится редкая, но по-весеннему свежая трава. Улица почти пуста, город как будто замер в ожидании. Чопорная старушка в клетчатой накидке рассматривает пыльную витрину часовой лавки. Проносится мимо мальчишка-почтальон на велосипеде. Завтра всё будет иначе. Завтра эта улица оживёт, забурлит, провожая Крейслауфов в большой мир. Завтра я пройду здесь в последний раз.

От вокзала до Школы – всего ничего. Возможно, нам больше не выпадет случая поговорить, но Лот молчит. Я знаю, о чём он сейчас думает.

Он мог стать лётчиком.

Это непросто. Не всякий человек способен на такое, даже не всякий Крейслауф. Но он смог бы. Его профиль печатали бы на марках. Его именем называли бы улицы и города. О его высадке на Луну писали бы все газеты мира.

Синее небо – цвет наших глаз. Он может часами рассматривать это небо, воображая, как стежок за стежком перечерчивает, перекраивает его инверсионным следом. Я ненавижу небо. Зажмуриваюсь. Никак не могу решить, что бы я предпочёл перекрасить – небо или наши глаза.

Остановились, молчим. За поворотом – дом ректора. Живая изгородь – маленький зелёный лабиринт, который меняется каждый раз, когда я в него вхожу. Здесь мы расстанемся, Лоту никак нельзя со мной к ректору.

Замечаю вдруг, что он уже совсем старик. Я готов поклясться: минуту назад Лот был на пару десятков лет моложе. Он знает, о чём я сейчас думаю.

Он мог стать героем.

Он мог стать богом.

2. Мэри

Я помню нашу первую встречу. Вижу её как наяву. На Мэри белое платье, которое подарил ей ректор, красные босоножки, о каких даже не мечтают остальные девочки Крейслауф. Рядом – изящная кукла с огромными глупыми глазами в обрамлении чёрных ресниц.

– Иногда дети рождаются с душой, – говорит Мэри. – Это не сразу заметно. Некоторые успевают вырасти и здорово загадить атмосферу, прежде чем их поймают. Но ни один, – тут её глаза на мгновение становятся почти прозрачными, – ни один ещё не выбрался наружу!

Мэри – воспитанница ректора. Она младше меня на два года, но я боюсь её взгляда. Боюсь утонуть в нём.

Совершенно не важно, как Мэри выглядит на самом деле – она похожа на всех девочек Крейслауф одновременно. Я вижу её такой: локоны цвета солнца, искры, много света, синий лёд в глазах. Её руки никогда не дрожат.